Ранней осенью 1945 г. состоялся научный конгресс французской ассоциации «За развитие науки» в Париже, которым Франция стремилась отметить в научной жизни окончание войны, оккупации и освобождение. Делегация АН СССР была представлена двумя академиками: химиком — мною и физиком — Г.С. Ландсбергом [245] . Я был главой делегации, хотя не имел ни малейшего опыта. Чем был вызван этот выбор делегации, мне никто не объяснил. Надо было лететь. Я, хотя и не был новичком в полетах на аэроплане, но так далеко еще не летал. С Ландсбергом мы встретились уже в самолете, где заняли близкие, но не соседние места. Взлет, покидаем Внуково и — на Запад. Летим над облаками. Обрывки облаков движутся нам навстречу, постепенно закрыв землю. Лишь где-то над Белоруссией появились разрывы в облачной пелене, и стала видна желто-зеленая растительность. Затем небо очистилось, и дальше я наслаждался полной видимостью.
Настроение у меня было приподнятое, но в фигуре Ландсберга не было никакой приподнятости, наоборот — опущенные плечи, какой-то потухший взор! Почти непроизвольно я взял огрызок карандаша и листик бумаги и стал изображать свои полетные ощущения. Хотя моя практика в писании стихов была тогда очень ограничена, стихотворные строчки слагались быстро, и как только несколько строф завершились концовкой, я написал записку Григорию Самуиловичу с предложением обмениваться таким образом нашими впечатлениями и передал ему стихи. Мне показалось, что от моих стихов у него появилась реакция вполне определенная, отнюдь не положительная. Через короткий срок он мне передал несколько рифмованных строк, выражавших крайнее авиаугнетение, и объяснил, что в самолете он всегда таков. Обмен на этом и прекратился. Летели уже над Францией. Подлетели к Бурже и пошли на посадку.
К счастью, нас встречали и из посольства, и от конгресса. В первом случае встречали с машиной. Нас поместили в отличном доме, снимаемом или принадлежавшем нашему посольству. Во время езды на авто поражала пустота улиц, редкие встречные машины. Город опустел после немцев, которые лишь несколько месяцев назад были изгнаны. В течение всего нашего пребывания в Париже город продолжал производить впечатление пустого из-за почти полного отсутствия машин.
Наше жилье нам очень нравилось. Это был верхний этаж двухэтажного дома, выходящего на улицу, или, вернее, в деревья бульвара, с доходящими до полу окнами-дверьми. Близко была станция метро «Терн», близко и парк с памятником д’Артаньяну [246] . Кроме того, посол предоставил в наше распоряжение машину. Это было важно — давало возможность посмотреть Париж. Послом в это время был А.Е. Богомолов [247] , которого я знал раньше как преподавателя МГУ. Богомолов преподавал на химическом факультете диамат. Это знакомство обеспечило хорошее отношение А.Е. Богомолова ко мне — коренному университетскому работнику.
Мне трудно точно воспроизвести последовательность событий в Париже, никаких записей я не вел. Смутно припоминаю, что на следующий день еще не было работы конгресса, и мы с утра отправились в посольство. Богомолов встретил нас очень приветливо, его рассказы о Париже во время оккупации и об освобождении были интересны и иллюстрировались фотографиями в поднесенном мне томе «Париж при оккупации гитлеровской Германией».
Богомолов сказал, что нам следует посетить Ланжевена [248] , тут же по телефону напросился к нему, и мы получили приглашение прийти к нему завтракать. Богомолов захватил бутылку шипучего красного цимлянского, которое пользовалось большой популярностью у французов. Хозяин встретил нас в передней. Богомолов представил нас. Мы вошли в маленькую столовую с уже накрытым столом и познакомились со старушкой-хозяйкой и с энергичной брюнеткой — дочерью. Мое место оказалось между Ланжевеном и его дочерью. Посол вынул бутылку шипучего и чрезвычайно искусно откупорил ее.
Во время завтрака занимал всех своим разговором Ланжевен. Мне было трудно, такого рода застольный разговор труднее любой беседы, хотя этот разговор был в основном монологом самого хозяина. Когда разговор перешел на современных французских ученых, я с единственной целью как-то участвовать отозвался высоко почтительно о Де Бройле [249] — одном из творцов квантовой механики. Едва я успел закончить свою почтительную фразу, как увидел, что дочь Ланжевена вскипела и как сердитая кошка произнесла: «Не гений, а…» Я не рискую повторить в печати это определение, хотя я знал и ясно понял это слово. Богомолов сделал мне успокаивающий знак, который я понял как предложение не вступать в дискуссию и которому последовал. В остальном завтрак прошел без неприятностей. К счастью, у французов не было русской манеры угощать. Обносили кушаньем, а брал или отказывался гость, это не имело значения. Поэтому мне не составило труда отказываться от многих блюд, а довольствоваться гарниром.
После завтрака у Ланжевенов мы проехались по городу. Вряд ли я вспомню точно весь маршрут. Сначала — к Эйфелевой башне и под ней через Сену мимо Дома инвалидов на Рю де Гренелль, где простились с послом, и дальше к Сорбонне. Оттуда по Бульмишу через Сену к Нотр-Дам и дальше к Лувру по центральным улицам. Ландсберг был не первый раз в Париже, а для меня вид Парижа остался незабываем.
Вход в Луврский музей. Сразу — вид на высокую лестницу, увенчанную летящей вниз к тебе Никой, победно шелестящей крыльями. И дальше внизу Греция, Рим, Египет. И среди греческих скульптур Венера Милосская, такая бесконечно знакомая, но отличная от белых и гладких ее гипсовых копий. Ей можно молиться. В тот раз я не скоро смог оторваться от классики. Попал только в две-три комнаты с живописью и сразу увидел ныне знакомую москвичам Джоконду. Не могу сказать, однако, что она произвела на меня сильное впечатление. Но я знал, что надо еще много раз посетить Лувр, чтобы как-то освоиться в нем. Это мне и удалось сделать в течение жизни многократно.
При выходе меня поразила продажа множества сувениров. Особенно понравились скульптурные копии, в частности одна из французских Диан, стоимостью, насколько запомнил, около 15 000 франков. Это было, однако, мне не по средствам и мало транспортабельно. Зато во множестве были открытки с репродукциями.
На утро была заказана машина для поездки на открытие конгресса. Нас встретила прикрепленная ко мне на время конгресса молодая француженка, которая оказалась по матери русской, хотя и не знала ни слова по-русски. Она помогала как-то ориентироваться в происходящем и осуществить знакомство с некоторыми известными мне по литературе химиками, такими, как Дюфресс, Вавен, Прево, Шампетье, Рамар-Люка, мадам Жанн Леви и другие. Они пригласили меня посетить их лаборатории. Сами заседания у меня за прошедшие с тех пор почти 30 лет полностью исчезли из памяти, запомнился только их декларативный дух, стремление продемонстрировать, что французская наука жива.
Позавтракав, я отправился в намеченные заранее места, при этом часто пешком по глухим переулкам, изучая Париж. Объектами моих интересов были музеи искусства: многократно Лувр, импрессионисты в Жё де Пом, Музей нового искусства — рядом с Трокадеро. Запомнился Натан Альтман [250] , едущий на плечах собственной жены. В Этнографическом музее Трокадеро меня поразило среди прочего чучело некоей негритянской Венеры — поразило недопустимостью демонстрации культурной нацией, с нашей точки зрения, такого экспоната. Я много ходил по городу. Обошел пешком кольцо Больших бульваров, поднимался на Монмартр, к Сакре-Кёр и смотрел оттуда на весь Париж, ездил в Булонский лес и по Булонскому лесу.
Гулял я и по зданиям Университетского квартала. Здесь я навестил лабораторию Рамар-Люка и познакомился с ее оптическими исследованиями органических молекул; навестил Прево, к которому питал пристрастие за его «синионию» — предшественницу мезомерии, посетил я также Дюфресса в Коллеж де Франс, где его лаборатория помещалась в верхнем этаже, а все здание пропахло альфааминопиридином — верный признак Чичибабина. (Академик А.Е. Чичибабин несколько лет назад, после смерти дочери, уехал по командировке в Париж и не вернулся на родину, а незадолго перед моим приездом умер, оставив жену в Париже).