В результате самоотверженной работы М.И. Кабачника в заведуемой мной лаборатории наметился исключительно интересный результат, который здесь не место освещать: некоторые фосфорорганические вещества оказывали (уже в виде пара) настолько сильное действие на глаз, что зрачок практически полностью закрывался, и глаз на некоторое время переставал видеть. К исследованию был привлечен А.Г. Гинецинский [229] , работавший в Институте физиологии им. И.П. Павлова под руководством академика Л.А. Орбели [230] . Этот в высшей степени профессиональный физиолог сразу понял механизм действия яда: выключение фермента холинэстеразы и накопление поэтому участвующего в передаче нервного импульса медиатора ацетилхолина, вызывающего сужение зрачка. Вокруг этого вещества продолжались поиски более сильнодействующих, и в 1942 г. было найдено вещество беспрецедентной силы.
Позднее мы убедились, что примерно по тому же пути шли химики Германии, когда в конце 1944 г. нам был доставлен для исследования шлам из одного, захваченного нашими войсками, немецкого завода. Благодаря предыдущей подготовке и знаниям в этой области М.И. Кабачнику удалось выделить из этой грязи знакомый продукт. В 1942 г. Кабачник и я отправились в Москву сообщать о новом классе опасных веществ. Ранним утром мы прибыли на казанский аэродром. Сели вдвоем в «Дуглас». Это был грузовой самолет — с грузом донорской крови и железа. Задолго до Москвы, на случай нежелательной встречи, стрелок встал к пулемету в турель, и нам были видны только его сапоги. Но предосторожность оказалась излишней. Мы спокойно долетели. Гинецинский прибыл в Москву еще раньше.
Хотя фосфорорганические вещества себя зарекомендовали с лучшей стороны и М.И. Кабачник получил орден Трудового Красного Знамени, а впоследствии и Сталинскую премию I степени, принял нас генерал О., начальник ВХУ, без восторга. Тогда было в моде воззрение, что «артиллерия — бог войны», а генерал О. был артиллерист. «Что ваша химия — повоняет, и все». Но хотя бы присутствовало удовлетворение благодаря тому, что сразу же стали искать и нашли средства защиты и лечения от нового оружия, иначе армия была бы от него беззащитной. Так что, когда впоследствии уже в Москве один из сотрудников Кабачника — Годовиков — отравился и оказался на краю могилы, его удалось спасти новыми антидотами. Тот же О. оказался чрезвычайно подвижным и оживленным, когда наши войска при наступлении (в 1944 году) захватили фашистские снаряды, начиненные фосфорорганическим ядом табун, и обнаружили завод по производству зарина, который, как я уже сказал, Кабачник нашел в шламе с этого завода и в котором узнал старого знакомого.
С начала войны я чувствовал настоятельную моральную необходимость просить о приеме в партию. Но не хотелось идти с пустыми руками. Смущало и то, как будет принято мое вегетарианство, особенно в это суровое время, когда рекой лилась людская кровь. Теперь я мог просить о приеме в партию не с пустыми руками. И в начале 1943 г. я подал заявление и был принят кандидатом в члены ВКП(б), а через год стал членом партии.
Нужно, вероятно, отдать дань и нашему быту в Казани. Мы переехали туда в таком составе: моя жена Нина Владимировна, мать, двое детей — Оля, 11 лет, и Коля, 9 лет. Мы уже в первые дни благодаря заботам А.Е. Арбузова были устроены в двух больших комнатах квартиры в доме, принадлежавшем некогда профессору Флавицкому. Эту квартиру занимал его сын с женой и дочь, потеснившиеся и приютившие нас. Эти милые старые люди очень подружились с нами, особенно с нашими детьми.
Осень и зима в бытовом отношении были трудными: еда дорожала, а мы еще были ограничены растительно-молочным столом, что в переводе на прозу значило в основном картофелем и хлебом (по карточкам). Несмотря на постоянное желание есть, большинство семьи чувствовало себя отлично. Лишь Нина Владимировна была слаба, так как не оправилась еще вполне от последствий перитонита 1938 г. Зима принесла всем общую радость. Немцы были отогнаны от Москвы.
После суровой зимы и бурной весны наступило жаркое континентальное казанское лето. ИОХ получил огородные участки по реке Казанке на местах, впоследствии затопленных Большой Волгой. Сажали картошку глазками-очистками. После работы процессии работников институтов Академии наук отправлялись с лопатами в руках мимо Казанского кремля вниз к Казанке. Все делалось вручную. Уже забытые сельскохозяйственные работы на воздухе были бы, хотя и утомительны, но полезны и приятны, если бы не страшно возбуждавшийся аппетит. Иногда по мере надобности организовывались субботники, и «академики», как нас всех здесь называли, отправлялись на Бакалду разгружать дрова с барж, обеспечивая тепло на зиму.
Ранней осенью 1941 года наше семейство выросло — из-под Москвы приехал отец Нины — Владимир Александрович Коперин. Дети поступили в школу, и Коле пришлось (ему исполнилось 9 лет) отстаивать свою независимость, неумело пуская в ход кулаки, в чем ему помогала больше наивность, чем сила и умение. Он делал первые попытки сочинять стихи, и они у него получались — наивные, поэтичные и яркие по образам. Оля недоумевала и даже возмущалась: как же это младший брат может, а она нет. Она напыжилась и к удивлению всего семейства, она как-то сочинила хорей о наядах, танцующих при лунном свете у фонтана. Дело было сделано, первородство Оля отстояла и больше к стихам не возвращалась. А Коля все совершенствовался. Я старался, как мог, помогать ему, показывая размеры, ритмы, их соответствие и несоответствие смыслу, затасканность или свежесть образов. Его это все интересовало. Поэтические опусы Коли, особенно стихи «ночные страхи», пользовались не только в нашей семье, но и у наших домохозяев Флавицких и у Арбузовых большой популярностью.
Жизнь ИОХа складывалась так: «старшие» академики — А.Н. Бах, Н.Д. Зелинский, А.Е. Фаворский, М.А. Ильинский — были эвакуированы в Боровое (в Казахстан) и совершенно оторваны от ИОХа. Зато с нами был и возглавил лабораторию М.А. Ильинского ленинградец академик А.Е. Порай-Кошиц [231] . Отдел Н.Д. Зелинского включал лаборатории Б.А. Казанского, А.А. Баландина и Н.И. Шуйкина, которые осуществляли руководство им. В лабораториях А.Е. Фаворского руководство осуществлялось И.Н. Назаровым и М.Ф. Шостаковским. Чичибабинский «Ласин» лишился на время войны И.Л. Кнунянца и Г.В. Челинцева — своих старших и наиболее сильных химиков: они были на военной службе в Военно-химической академии. О моей лаборатории металлоорганических соединений я уже говорил. Лабораторию сверхвысоких давлений с ее громоздким оборудованием пришлось оставить в Москве, и, как я убедился при поездках в Москву, она продолжала интенсивно работать (во главе с Л.Ф. Верещагиным) над бесшумным патроном и над экструзией металлов, реализованной гораздо позднее.
Обход лабораторий, разбросанных в университете и химико-технологическом институте, работа в лаборатории занимали дневное время. Вечером я продолжал писать книги задуманной нами с К.А. Кочешковым серии «Синтетические методы в области металлоорганических соединений». Нашими химическими соседями были Институт неорганической химии, Институт коллоидной химии и электрохимии (будущий Институт физической химии), Институт радиохимии (ленинградский), Институт химической физики (ленинградский). Никогда ранее не было такого тесного общения между химиками разных специальностей, возникшего или спонтанно, или организованно посредством деятельности разных групп, созданных для решения вопросов, актуальных с военной точки зрения.
Такие группы и комиссии создавались Президиумом Академии наук, лучше сказать, его частью, сосредоточенной в Казани, во главе с О.Ю. Шмидтом, который и здесь проявлял себя как деятельный организатор. Академиком-секретарем Отделения химических наук был академик Хлопин [232] — директор радиевого института. Под его председательством проходили общие собрания Отделения химических наук.